Неточные совпадения
Они поворотили в
улицы и были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоценную ношу, кинулся
на него, как тигр, вцепился в него,
крича: «Хлеба!» Но сил не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он полетел
на землю.
Посреди
улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то
на мостовой, у самых колес. Все говорили,
кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
— А ты, такая-сякая и этакая, —
крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош
на всю
улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали
на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
Ах да: она говорит и
кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет
на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньги собирать, и каждый день под окно к генералу ходить…
— Раздавили
на улице! Пьяного! —
крикнул кто-то из сеней.
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по
улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью,
крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая
на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Извозчики все повеселели, скачут по
улицам,
кричат друг другу: «Барин приехал, барин приехал…» Половые в трактирах тоже сияют, выбегают
на улицу, из трактира в трактир перекликаются: «Барин приехал, барин приехал!» Цыгане с ума сошли, все вдруг галдят, машут руками.
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но рот его открыт и лицо снова безмолвно
кричало. Можно было подумать: он открыл рот нарочно, потому что знает: от этого лицо становится мертвым и жутким.
На улице оглушительно трещали барабаны, мерный топот сотен солдатских ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака. В комнате было неуютно, не прибрано и душно от запаха спирта.
На постели Лидии лежит полуидиот.
Быстрым жестом он показал Самгину кукиш и снова стал наливать рюмки. Алина с Дуняшей и филологом сидели в углу
на диване, филолог, дергаясь, рассказывал что-то, Алина смеялась, она была настроена необыкновенно весело и все прислушивалась, точно ожидая кого-то. А когда
на улице прозвучал резкий хлопок, она
крикнула...
Крестясь, мужики и бабы нанизывались
на веревку, вытягиваясь в одну линию, пятясь назад, в
улицу, — это напомнило Самгину поднятие колокола: так же, как тогда люди благочестиво примолкли, веревка, привязанная к замку магазина, натянулась струною. Печник, перекрестясь,
крикнул...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под ладони и
закричал...
Самгин свернул
на Сергиевскую, пошел тише. Здесь,
на этой
улице, еще недавно, контуженые, раненые солдаты учили новобранцев,
кричали...
Самгин вышел
на улицу и тотчас же попал в группу людей, побитых в драке, — это было видно по их одежде и лицам. Один из них
крикнул...
Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту собралась толпа, заткнув
улицу; высокий, рыжеватый человек в кожаной куртке вел мохнатенькую лошадь,
на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно
кричал...
—
На улице что-то такое
кричат… — И, подвинувшись к Самгину, положила руку
на колено его...
Наконец, отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход
на Гороховую
улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся
на них, ему грозно
крикнули...
— Смир-рно-о! —
кричат на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами
улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди с мешками в руках,
кричат друг
на друга, столбом стоит среди
улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку с головы,
закричал...
Как-то поздним вечером Люба, взволнованно вбежав с
улицы на двор, где шумно играли дети, остановилась и, высоко подняв руку,
крикнула в небо...
Но — не пошевелился. Приятно было сознавать, что он должен позвонить пожарной команде, выбежать
на двор,
на улицу,
закричать, — должен, но может и не делать этого.
— Во-от, — приглушенно вскричал дворник и, распахнув калитку, выскочил
на улицу, — там, недалеко, разноголосо
кричали...
Вдруг где-то, близко, медь оркестра мощно запела «Марсельезу», все люди в ограде,
на улице пошевелились, точно под ними дрогнула земля, и кто-то истерически, с радостью или с отчаянием,
закричал...
«Дурочка», — снисходительно думал Самгин. Через несколько дней он встретил ее
на улице. Любаша сидела в санях захудалого извозчика, — сани были нагружены связками газет, разноцветных брошюр; привстав, держась за плечо извозчика, Сомова
закричала...
Он тотчас наполнил комнату скрипом новых ботинок, треском передвигаемых кресел, а
на улице зафыркала лошадь,
закричали мальчишки и высоко взвился звонкий тенор...
— Куда? Раздевайтесь! —
крикнула она. —
На улицах — пьяные, извозчиков — нет, я едва дошла; придираются, озорничают.
— Боже мой, Наташа! —
закричал он не своим голосом и побежал с лестницы, бросился
на улицу и поскакал
на извозчике к Знаменью, в переулок, вбежал в дом, в третий этаж. — Две недели не был, две недели — это вечность! Что она?
— Il s'en va, il s'en va! [Он уходит, уходит! (франц.)] — гналась за мною Альфонсина,
крича своим разорванным голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он убьет меня, сударь, убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил
на лестницу и, несмотря
на то, что она даже и по лестнице гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить
на улицу и броситься
на первого извозчика. Я дал адрес мамы…
Но так как дело было
на улице, а не в квартире, и так как я
кричал, бранился и дрался, как пьяный, и так как Бьоринг был в своем мундире, то городовой и взял меня.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по
улице и начал
кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть
на него, несмотря
на все к нему отвращение.
Филофей задергал вожжами,
закричал тонким-тонким голосом: «Эх вы, махонькие!» — братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных — и тарантас тронулся, свернул из ворот
на улицу; кудластый хотел было махнуть к себе
на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута — и вот мы уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с
улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме; сели мы так просто
на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
Не раз Анфиса Порфирьевна, окровавленная, выбегала по ночам (когда, по преимуществу, производились экзекуции над нею)
на улицу,
крича караул, но ротный штаб, во главе которого стоял Савельцев, квартировал в глухой деревне, и
на крики ее никто не обращал внимания.
Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем
на площади и по тесным
улицам,
кричит, гогочет, гремит?
— Да тут их целая ватага! —
кричала Ганна, вырываясь из толпы парубков, наперерыв спешивших обнимать ее. — Как им не надоест беспрестанно целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет показаться
на улице!
Голова решился молчать, рассуждая: если он
закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок, — глупые дивчата разбегутся, подумают, что в мешке сидит дьявол, и он останется
на улице, может быть, до завтра.
Приехал он еще в молодости в деревню
на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого поросенка.
На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как быть. Тогда она отворила дверь, выгнала поросенка в сени, из сеней
на улицу да и
закричала мужу...
— Митрофан Александрович, —
кричал класс, — да ведь эти единицы вы поставили
на улице…
«Разнузданное хлопство», не стесняясь,
кричало, что капитанский магазин обокрали паны, и с этим известием хлынуло
на улицу.
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, —
крикнул брат и, выдернув книгу, побежал по
улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек.
На последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и… какой-то седой старик гуляет с детыми и смотрит
на внучку с нежностью и печалью…
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, — из окна-то он его уже не выпустит. А там,
на улице, сбежались какие-то странные люди и
кричали ему, чтоб он уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
— Нет, как он всех обошел… И даже не скрывается, что в газеты пишет. Другой бы посовестился, а он только смеется. Настоящий змей… А тятенька Харитон Артемьич за него же и
на всю
улицу кричит: «Катай их, подлецов, в хвост и гриву!» Тятенька весьма озлоблены. Даже как будто иногда из разума выступают. Всех ругательски ругают.
— Это мой зятек Замараев стравил Нагибина! —
кричал Харитон Артемьич прямо
на улице. — Прямо в острог его, подлеца!.. Да и других зятьев тоже! Весь альбом в острог.
Меня не пускали гулять
на улицу, потому что она слишком возбуждала меня, я точно хмелел от ее впечатлений и почти всегда становился виновником скандалов и буйств. Товарищей у меня не заводилось, соседские ребятишки относились ко мне враждебно; мне не нравилось, что они зовут меня Кашириным, а они, замечая это, тем упорнее
кричали друг другу...
Поселенцы говеют, венчаются и детей крестят в церквах, если живут близко. В дальние селения ездят сами священники и там «постят» ссыльных и кстати уж исполняют другие требы. У о. Ираклия были «викарии» в Верхнем Армудане и в Мало-Тымове, каторжные Воронин и Яковенко, которые по воскресеньям читали часы. Когда о. Ираклий приезжал в какое-нибудь селение служить, то мужик ходил по
улицам и
кричал во всё горло: «Вылазь
на молитву!» Где нет церквей и часовен, там служат в казармах или избах.
Мальчик, выйдя
на улицу,
кричит своим товарищам: «равняйсь!», «отставить!» Или же он кладет в мешок свои игрушки и кусок хлеба и говорит матери: «Я иду бродяжить».
Вот он перестал, а комар все пищит; сквозь дружное, назойливо жалобное жужжанье мух раздается гуденье толстого шмеля, который то и дело стучится головой о потолок; петух
на улице закричал, хрипло вытягивая последнюю ноту, простучала телега,
на деревне скрипят ворота.
Полуэхт Самоварник теперь жил напротив Морока, — он купил себе избу у Канусика. Изба была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром. Эта дешевка имела только одно неудобство, именно с первого появления Самоварника в Туляцком конце Морок возненавидел его отчаянным образом и не давал прохода. Только Самоварник покажется
на улице, а Морок уж
кричит ему из окна...
— Будешь по ночам пропадать, а?.. —
кричал на всю
улицу Тит, продолжая работать палкой. — Будешь?..
— Козак иде… шире дорогу! —
кричал голос
на улице.
Сейчас надобно отправлять почту, она и сегодня действует, хоть птица гнезда не вьет, [По народному поверью — 25 марта (благовещенье) «Птица гнезда не вьет».] а настает надобность хватить еще словечко, тебе, добрый друг Таврило Степанович, — жена
кричит с лестницы, что завтра чествуют твоего патрона и чтоб я непременно хоть невидимкой со всем теперешним нашим обществом явился к имениннику, который, верно, задает пир
на дворянской
улице. — От души обнимаю тебя и желаю тебе того, что ты сам себе желаешь.